Юрий МИХАЙЛИК: Бродский и Жванецкий

197

Литературные судьбы Жванецкого и Бродского, как и многих значи-

тельных русских писателей, сопровождаемы неким недоразумением, при-

рода которого от них самих не зависит. Недоразумение это великое и оте-

чественное, ибо порождено ландшафтом литературы и истории, в кото-

рых этим людям выпали честь и несчастье работать и жить.

Что включает литератора в историю литературы? Ответ, казалось бы,

естествен и прост — талант, дарование. Но с простотой у нас сложно.

Нелюбимый Бродским Евг. Евтушенко написал когда-то “Поэт в Рос-

сии больше чем поэт”, уложив в корявый афоризм проблематику несколь-

ких веков русской общественной мысли, существовавшей вне граждан-

ского общества, вне разделения властей, вне возможности свободных дис-

куссий, вне обсуждения социальных идей, вне прав человека, и все свои

подневольные мечтания вогнавшей в подцензурную литературу.

Литература подменила собой прочие — запретные и невостребован-

ные — формы развития общественного сознания.

Всего сто шестьдесят лет назад один грамотный в Российской импе-

рии приходился на сто шестьдесят неграмотных. За полтора века страна

вырастила невиданное сословие — интеллигенцию, затем практически

уничтожила ее, чтобы медленно, перемежая заботу о развитии военной

науки и техники с чудовищными репрессиями, понемногу наращивать

снова и затем опять смывать плодородный слой волнами уголовных рево-

люций и авторитарных контрреволюций.

Мир, где общественная мысль столетиями извивалась между тяжким

молотом власти и наковальней недвижной толщи народной, требовал раз-

личений простых, как мычание.

Сложные объяснения оказывались и непонятны, и скучны, и вызыва-

ли ненависть к надевшему шляпу и очки. Простые, очевидные решения

рождали радость народную и решимость все отнять и поделить.

Но и надевшие уже очки и шляпу помнили о недавней прошлой или

недалекой будущей опасности, а потому озирались по сторонам в попыт-

ке угадать — кто тут свой, кто чужой, откуда грядет беда?

В черно-белой вселенной цветные видения были свидетельством безу-

мия и непрактичности.

Являвшиеся в русской истории между “светильниками разума” и “гасиль-

никами разума” (по терминологии декабристов) то ли Чацкий (литература),

то ли Лунин с Чаадаевым (жизнь) представляли собой загадку (как представ-

ляют ее до нынешнего дня) — ибо не укладываются в простейшую антиномию.

202

чально подозрителен как человек, раскачивающий стереотипы, он еще

и делает свои шахматные ходы “не по воле ферзя, а по зову свободного по-

ля” (А. Межиров).

Если помнить об этом, окажется, что ленинградский мальчик 1940 го-

да рождения, получивший (вот счастливое совпадение) библейское имя

коммунистического вождя, вовсе не был ни заядлым антисоветчиком (ка-

ким видел и пытался представить Иосифа Бродского советский гебешно-

партийный-союзписательский официоз), ни борцом и ниспровергателем

(каким он воспринимался в кругах “прогрессивного человечества”). Он

был поэтом. Не более чем. Но и ничуть не менее. Он был человеком, осо-

знающим свою принадлежность к миру куда более сложному и высокому,

чем черно-белый идеологизированный чертеж. Еще в очень юном возрас-

те Бродского хватило на то, чтобы не превратить ни пресловутый суд,

ни дикий приговор в важнейшую часть судьбы. Он знал свое служение

и был верен ему, не отвлекаясь на идеологические частности.

Естественно, Бродский не любил своих гонителей. Нелюбовь эта была

не только политической, но скоре и преимущественно — эстетической.

Однако и к защитникам, радетелям своим, к тем, кто упорно эксплуатиро-

вал его страдальчество и свое состарадальчество, он относился, скажем,

непросто.

(Здесь напрашивается разговор об эстетических пристрастиях тотали-

таризма, о том, почему диктаторские режимы претендуют на роль издате-

лей художественных законов, почему даже верноподданная метафора

вроде “утро красит нежным цветом” невольно подрывает основы системы,

тяготеющей к гомеостазу, к незыблемости, к равновесию, но пока речь во-

все не о том.)

Сергей Довлатов пересказал историю об Иосифе Бродском, разгляды-

вающем в канун очередных октябрьских торжеств портреты членов По-

литбюро ЦК КПСС.

— Посмотри, как этот человек похож на Вильяма Блейка. Кто это?

Это был Андропов. Председатель КГБ. Имя Бродского к тому време-

ни Андропов хорошо знал — докладывали.

Судьба Михаила Жванецкого, по существу, ничем не проще судьбы

Бродского. Он начинал как один из основателей и авторов студенческо-

го эстрадного театра (при всей рискованности этого дела оно не выхо-

дило за рамки дозволенного, одобренного тем или комитетом). В Ле-

нинграде Жванецкий возник уже автором Аркадия Райкина — народно-

го, лауреата, официально возглавляющего театр, призванного бичевать

203

недостатки в полном соответствии с последними решениями партии

и правительства…

Не зря приходят на память эти формулы — в пейзажах советской офи-

циальной демагогии, располагающей заклинаниями на любой случай,

официальные шаманские взвизгивания часто использовались интелли-

генцией для микширования некоторой идеологической сомнительности

или как бы полукрамолы…

В театре Аркадия Райкина со Жванецкого началась новая оглуши-

тельная слава… Аркадия Райкина. Страна повторяла очень смешные реп-

лики — как сказал Райкин.

Не в обиду будь сказано великому артисту, в его исполнении смыслы

миниатюр Жванецкого сдвигались, проскальзывали. Может быть, Райкин

лучше своего автора понимал, с кем и с чем имеет дело, и, конечно, его по-

коление больше помнило поротой задницей… Может быть, как замеча-

тельный артист, привыкший к успеху, чем-то жертвовал в произведениях

Жванецкого… Наверное, здесь была и тень извечного конфликта испол-

нителя и автора, артиста и писателя.

Но о том, что Райкин большой артист, тогда все знали, а что Жванец-

кий — большой писатель, и по сю пору некоторые еще не догадываются.

Они расстались — Жванецкий и Райкин. Жванецкий сохранил и тень оби-

ды, и глубокое уважение к мастеру. Но перед ним уже лежала иная дорога.

Он вышел на сцену, в общем-то, неопознанным. Он принес в общество

новый литературный жанр, а принят был за представителя жанра очень

древнего.

Было такое литературное племя — авторы реприз и фельетонов. В нем

встречались и очень одаренные люди, однако основу его составлял народ

неприхотливый и нетребовательный, готовый за ночь нашкрябать ак-

туальный текст на злобу дня, может быть, не слишком смешной, но зато

“проходимый”. “Непроходимого” они обычно не писали, ибо за это могли

и не заплатить, и напротив, за это можно было поплатиться. Обслужива-

ли они советскую эстраду и кормились, в общем-то, неплохо.

Время от времени в эту пропасть падали с литературных вершин ка-

кие-то отверженные драматурги, время от времени кто-то из текстовиков

возносился в литературные райские кущи на волне успеха, но в общем за-

нятие считалось вполне второсортным.

Зрителя сбивала с толку сцена, на которой появился писатель Михаил

Жванецкий. Сначала вместе со своими друзьями и отличными актерами

Виктором Ильченко и Романом Карцевым. Затем — и все чаще — один.

204

Слава — мгновенная. Даже залихватская. Массовая. Простонародная.

Включавшая в число восторженных зрителей все категории населения.

И по той же логике, по которой доверчивое и даже симпатичное от это-

го невежество отождествляет Штирлица и Тихонова, Мюллера и Броне-

вого, по той же логике в сознании слушателей Жванецкий возникал в ря-

ду актеров, эстрадных исполнителей.

И приняв это за чистую монету, один из таких исполнителей брюзжит

с телеэкрана — “ни голоса, ни актерской подачи, зачем ты выходишь на

сцену делать чужое дело?”.

Это один из простейших примеров “неопознания”. Непонимания того,

что писатель Жванецкий на сцене вовсе не “исполняет” свои эстрадные

миниатюры и монологи, он таким образом публикует свои произведения,

а эстрада как жанр тут вовсе не при чем.

Теперь-то мы знаем, что присутствовали при рождении жанра, теперь

мы можем увидеть добрый десяток людей, талантливо и успешно рабо-

тающих в нем. Но тогда, в первые годы, все это оставалось непонятым,

неопознанным, не классифицированным критикой, ибо в грохоте апло-

дисментов не приходило критикам в головы анализировать художествен-

ные особенности писателя полузапретного и крамольного…

Когда бы Михаил Жванецкий жаждал массового успеха, ему стоило

чуть уступить зрительному залу, массовому вкусу, спросу публики…

В конце концов, зал жаждет, “пипл хавает”, дай ему то, чего он жаждет,

и он ответит тебе, а ты ему, а он тебе — и так во взаимную раскачку — до

потери сознания.

Когда бы Михаил Жванецкий жаждал успеха житейского — дачи

в Переделкино, места в президиуме, чинов и премий, ему стоило просто

сделать несколько шагов навстречу властям…

На наших глазах полвека большой писатель осуществлял свое назна-

чение — оставался верен своему таланту, высоким и жестоким критериям

подлинного искусства.

Конечно, Жванецкий сразу зачислен был в лагерь “прогрессивного че-

ловечества” как свой.

Генералы КГБ, не произносившие фамилию писателя без матерка, ездили

в своих машинах с его звучащим с кассет голосом. Народ ломился на творче-

ские вечера в академических институтах и проектно-конструкторских бюро.

Всем было ясно, что полузапретный, неиздаваемый, переписанный

с магнитофона на магнифон, Михаил Жванецкий и есть тот, кто говорит

правду — О НИХ. И очень смешно. И грустно.

205

Сравнительно недавно вышел в свет четырехтомник Михаила Жва-

нецкого — по четырем десятилетиям творчества. Том на десятилетие.

Чтение, помимо прочего, свидетельствующее, что все эти годы Ми-

хаил Жванецкий говорил свою очень точную, совершенно беспощадную

и оттого столь смешную правду О НАС.

Не только о системе, существовавшей как бы снаружи, как бы вне нас.

Но и о системе внутри нас, в душах, в мозгах, в правилах наших игр. Это

мы жрали бычков в томате в антисанитарных условиях “в греческом зале,

в греческом зале…”, это нам “не удалось заслушать начальника транспорт-

ного цеха…”, это нам хочется, чтобы все было, но чтобы чего-то не хвата-

ло… И в конце концов, это мы понакупили танков и стали ездить на них

по магазинам и исполкомам. Теперь уже без танка и без группы поддерж-

ки с автоматами просто никуда…

Глубина постижения общества, беспощадность и горькое осознание

происходящего присутствовали в новеллах Михаила Жванецкого всегда.

А вот как это было точно — стало ясно лишь сегодня. Когда очевидно

стало — насколько ненавидимая нами система выросла из нас самих,

из глубины наших душ и судеб.

Все эти годы он ясно и недвусмысленно выражал свое отношение не

только к воплощенной несправедливости, н

о и к борющемуся с агрессив-

ной несправедливостью агрессивному невежеству.

Неиздаваемый, отнесенный ко второстепенному ведомству литерату-

ры, обзываемый юмористом-сатириком, с непреклонным мужеством он

оставался большим писателем своей эпохи, не служащим ни Вашим,

ни Нашим, свидетельствующим о времени точно и беспощадно, пови-

нуясь лишь жесточайшим критериям искусства, подчиняя свою музу

лишь Веленью Божию.

Мне кажется, если много лет спустя кто-нибудь попытается понять,

что же происходило в огромной и загадочной стране в ХХ веке, достаточ-

но будет прочесть Жванецкого.

Одновременно он принадлежит к числу тех немногих, кто долгие годы

поддерживал в ней атмосферу, возможность свободного дыхания. Ибо

умел так дышать.

Конечно, он не был ЗА НИХ. Тут они были правы.

Но любое внимательное чтение обнаружит, что он не был ЗА НАС.

Тут мы — какие мы есть — были не правы.

И отстаивал он право художника — быть не за них, не за нас, — быть

самим собой.

206

Это недоразумение значительно осложняет понимание творчества

Иосифа Бродского и Михаила Жванецкого.

Они не принадлежат к борющимся лагерям. Они не принадлежат на-

шему прайду или ихней стае.

Они принадлежат к тем, чья муза послушна единственному велению.

Обиды не страшась, не требуя венца. И тем самым вослед за Пушкиным

утверждают высший нравственный императив художника, эстетические

критерии которого рождаются не в отделах пропаганды и не в диссидент-

ских салонах.

У Иосифа Бродского была потаенная традиция — он писал себе стихи

ко дню рождения. В одном из таких, как сказали бы литературоведы, про-

граммных, стихотворений он написал:

“Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя. Жрал хлеб изгнанья,

не оставляя корок, Позволял своим связкам все звуки помимо воя. Пере-

шел на шепот. Теперь мне сорок”.

Бродского и Жванецкого, при всех различиях судеб и творческих ма-

нер, объединяет непреклонная верность принципам человеческого сущест-

вования. Существования отдельного, непринадлежного. Помимо воя.

Похоже, что и Бродский, и Жванецкий — вслед за великими пред-

шественниками, каждый по-своему, талантливо и неповторимо, зани-

маются главной проблемой российского общества последнего тысячеле-

тия — изменением общественного отношения к человеческой личности.

Важнее этого, на мой взгляд, нет и не будет ничего и в ближайшие столе-

тия российской истории.

Однако и тот и другой по пушкинскому завету славны будут, “доколь

в подлунном мире жив будет хоть один пиит”.

Говорят, что Андрей Битов причислил Жванецкого к писателям эпохи

видеомагнитофона (это довольно точно и, наверное, стоило бы поразмыс-

лить над ролью технического прогресса в восприятии искусства, над тем,

скажем, что Белла Ахмадулина и ее манера чтения стихов изменили в со-

знании читателя, или над ролью телевидения в разрушении и создании

стереотипов массового восприятия).

Однако совершенно очевидно, что после Михаила Жванецкого (после

не в житейском, а в литературном смысле) можно говорить о появлении

в нашей литературе нового жанра — это неведомый прежде жанр лирико-

иронического эссе.

Неведомый прежде по энергетической плотности смыслов, залегаю-

щих не только в тексте, но и лакунах, в умолчаниях, в мгновенных пара-

207

доксальных сшибках. Неведомый прежде по уровню откровенности, дове-

рия к читателю и, может быть, торопливая скороговорка Жванецкого —

вовсе не особенность личной манеры, а лишь средство, способ заставить

слушателя мыслить интенсивнее, еще интенсивнее, выводя зал на некото-

рый доселе ему неизвестный уровень мышления, вынуждая его наращи-

вать и скорость, и мощность восприятия. Делая зал интеллигентнее.

Михаил Жванецкий — писатель-модернист в том смысле, в каком мо-

дернистами были Бунин и Булгаков, не только пишущий о своем време-

ни, но и несущий его в самой стилистике.

Иосиф Бродский — несомненно, реформатор русской поэтики. И так

же, как и в случае Жванецкого, следует раньше всего говорить о чудовищ-

ной энергетической плотности. В стихах Бродского возникают такие

смысловые напряжения, при которых рифмические и ритмические струк-

туры как бы утрачивают свое прошлое значение, сдаваясь упругой, почти

физически ощутимой ткани стиха, где накат смыслов удерживает форму

не столько сохранностью оболочек, сколько самим полем тяготения, от-

крывая путь к естественному рождению русского верлибра. Русского —

свободного от ленивой и скучной медитативности, насыщенного энер-

гией, исполненного значения и звучания. После Бродского верлибр,

не выходивший прежде из экспериментальных рамок, стал возможен

в русском стихосложении.

Чтение Бродского — напряженная работа неленивых душой, по мере

погружения в энергетические поля становящаяся все более трудной и все

более радостной. Это возврат к столь необходимому чтению стихов глаза-

ми — не слушанию, не приятию чужой интерпретации, а рождению собст-

венной…

Поэт Иосиф Бродский и писатель Михаил Жванецкий внесли в сфе-

ру своей литературной деятельности столь значительные изменения, что

нынешние и грядущие коллеги вынуждены считаться с этими изменения-

ми. Считаться — вовсе не обязательно принимать. Отталкивание — тоже

форма взаимодействия, распространенная в искусстве. Важно в данном

случае то, что сделанное Бродским и Жванецким уже не может быть

проигнорировано никем из работающих в тех же и смежных сферах. При-

тяжение ли, отторжение ли — неизбежны. Так движение больших небес-

ных тел вызывает возмущения в пространствах космоса, вынуждая реаги-

ровать иные, отдаленные, отдельные небесные тела и светила… Доколь

в подлунном мире…

Высокой энергетической плотности стиха и прозы, семантической на-

208

сыщенности, спонтанного возникновения парадоксальных значений на

стыках метафор нельзя добиться без свободы мышления, без естествен-

ной культуры мышления, без опоры на освоенный опыт предшественни-

ков и без восприятия и освоения главных художественных и научных

идей своего времени.

Наивно полагать, что Бродский или Жванецкий сознательно культи-

вировали эти свойства, удобряя талант для повышения урожайности. Об-

щее качество их — столь различных — дарований — невозможность су-

ществования вне мировой культуры, ибо основополагающие критерии их

творчества — там, тем живы, на том основаны, тем и продиктованы… Вер-

ность этим критериям — не просто верность мировой культуре, это еще

и верность гуманистическим традициям…

Вот почему их свободу и культуру мышления нельзя имитировать,

нельзя симулировать, что доказано опытом множества подражателей

Бродского и Жванецкого.

Без естественной свободы мышления — пока не получается. “Не полу-

чается пока “Мне в Париж по делу…”

В современном российском литературном процессе существует нема-

ло разнонаправленных тенденций.

Одна из них — и весьма мощная — игровая. Признание того, что лите-

ратура — забава, разговор авгуров с шаманами, игра в бисер, позволяющая

прожить жизнь, занятно балуясь.

Иная — и также очень сильная — коммерческая, воспринимающая ли-

тературу как промышленность, знающая приемы завлечения публики, ад-

ресующаяся к массовому спросу, а мерилом успеха полагающая, как

всегда в торговле, — финансовый результат.

И у первых, и у вторых есть своя среда обитания, свои оправдания,

и свои — весьма обширные — читательские слои.

Но есть еще, сохраняется еще — подспудно, подледно — существует

еще осознание литературы как судьбы. Память о том, чем обеспечивается

писательское слово. И Жванецкий, и Бродский это люди, своей работой

противостоящие одичанию. Дело безнадежное, но если помнить про их

предшественников в русской литературе, они существуют в небольшой,

но очень хорошей компании…

Жванецкий старше Бродского на шесть лет. Это серьезный срок, осо-

бенно если вспомнить, что Жванецкий разделял с ранними шестидесят-

никами череду их последовательных заблуждений, а Бродский — с позд-

ними — не разделял.

209

Оба они из больших приморских городов. Бродский — из Ленинграда.

Жванецкий — из Одессы. Провинциальные города, один — бывшая столи-

ца империи, шедевры зодчества на холодных болотах, другой — эклекти-

ка, жовиальная жизнелюбивая теплая окраина огромной страны. (Теперь

уже окраина и не такой огромной, и не такой холодной, и совсем иной.)

Похоже, что и впрямь лучше жить в глухой провинции, у моря…

Оба непереводимы. Оба граждане великого русского языка, перевести

Бродского и Жванецкого на иностранный нельзя. Невозможно. Для этого

переводчику следует стать Жванецким и Бродским из другого языка,

из другой культуры, из другой истории. Так не бывает.

Не принадлежа к партиям и лагерям, они принадлежат русскому язы-

ку, русской культуре, российской истории.

Броды — большое местечко, знаменитое своими сражениями и по-

громами.

Жванец — местечко маленькое, тут обошлось без сражений. Но уж не

без погромов.

Жванецкий и Бродский, насколько мне известно, встречались не-

сколько раз. В Ленинграде и в Нью-Йорке. Были интересны друг другу.

Грядущие десятиклассники еще много лет будут писать выпускные со-

чинения, скажем, о поэтике Иосифа Бродского или природе юмора у Ми-

хаила Жванецкого. Тут уж друг от друга никуда не деться.